Klein aber fein
Я просто оставлю это тут. Август выдался сложным.
Не могу запереться в своих прекрасных комнатах покоя и мира, пока снаружи пожары и беспощадная всепоглощающая тьма. Когда слышишь одно только слово: «хоспис» и хочешь забиться в угол, не высовываться, не видеть больше этого.
Но выходишь, идёшь, сжимаешь руки тем, кому больнее, страшнее и хуже. Подходишь к двери, там белые занавески, там знакомый и въевшийся в память страданиями запах. И думаешь. Если то, что нам приходится переживать, всегда даётся нам по силам, то я боюсь представить, какие тут нужны силы.
Меня ничто и никогда не пугало больше, чем реальность. Реальность, в которой ничего не приукрашено, свет не поставлен, и у всего есть четкий цвет и запах.
Страшнее зловещего сияния, страшнее восставших зомби, страшнее выпрыгивающих из-за угла монстров — осознание конечности, представленное человеком, с которым в прошлый раз, когда вы виделись, можно было смеяться и болтать.
А в этот раз — пытаться накормить через трубочку, поднимать ноги, чтобы было удобнее перевернуть его на бок, иначе он захлёбывается гноем. Мне не страшно и не противно смотреть на раны, на выделения человеческого организма. Хуже и страшнее всего — думать о том, как можно себя ощущать, превратившись за пару дней в беспомощного человека. Как можно себя ощущать, когда лишился глаза, и на его месте растет что-то чужеродное, больное. Когда предметы кажутся дальше или ближе, чем они есть на самом деле. Как?
Слишком яркий свет, слишком ясный и жаркий день, слишком безоблачный. Нет никаких приглушенных тонов, грозы или бури. Всё вокруг продолжает жить. Время идёт. Страшно. И этот запах мази Вишневского. Никогда мне не нравился. Теперь от него хочется плакать.
Не могу запереться в своих прекрасных комнатах покоя и мира, пока снаружи пожары и беспощадная всепоглощающая тьма. Когда слышишь одно только слово: «хоспис» и хочешь забиться в угол, не высовываться, не видеть больше этого.
Но выходишь, идёшь, сжимаешь руки тем, кому больнее, страшнее и хуже. Подходишь к двери, там белые занавески, там знакомый и въевшийся в память страданиями запах. И думаешь. Если то, что нам приходится переживать, всегда даётся нам по силам, то я боюсь представить, какие тут нужны силы.
Меня ничто и никогда не пугало больше, чем реальность. Реальность, в которой ничего не приукрашено, свет не поставлен, и у всего есть четкий цвет и запах.
Страшнее зловещего сияния, страшнее восставших зомби, страшнее выпрыгивающих из-за угла монстров — осознание конечности, представленное человеком, с которым в прошлый раз, когда вы виделись, можно было смеяться и болтать.
А в этот раз — пытаться накормить через трубочку, поднимать ноги, чтобы было удобнее перевернуть его на бок, иначе он захлёбывается гноем. Мне не страшно и не противно смотреть на раны, на выделения человеческого организма. Хуже и страшнее всего — думать о том, как можно себя ощущать, превратившись за пару дней в беспомощного человека. Как можно себя ощущать, когда лишился глаза, и на его месте растет что-то чужеродное, больное. Когда предметы кажутся дальше или ближе, чем они есть на самом деле. Как?
Слишком яркий свет, слишком ясный и жаркий день, слишком безоблачный. Нет никаких приглушенных тонов, грозы или бури. Всё вокруг продолжает жить. Время идёт. Страшно. И этот запах мази Вишневского. Никогда мне не нравился. Теперь от него хочется плакать.